ПОЛИНА
Полина! Полынья моя!
Когда снег любит, значит, лепит,
а я, как плавающий лебедь,
в тебе, не любящей меня.
Полина! Полынья моя!
Ты с глупым лебедем свыкаешься
и невдомек тебе печаль моя –
что ты смеркаешься, смыкаешься,
когда я бьюсь о лед молчания.
Снег сыплет то муко´й, то му´кой,
снег видит – как чернеет лес,
как лебеди, раскинув руки,
с насиженных слетают мест.
Вот только охнут бабы в шали,
дыхнут морозиком нечаянно,
качать второму полушарию
комочки белого отчаянья.
И вот над матерьми и женами,
как над материками желтыми,
летят, курлычут, горем корчатся
за теплые моря в край творчества.
Мы все вас покидаем, бабы,
как Русь, сулящую морозы,
и пусть горят в глазах березы, –
мы все вас покидаем, бабы.
Мы – лебеди, и нам пора
к перу, к перронам, к переменам.
Не надо завтра пельмени,
я улетаю в двадцать два.
Ведь перед красным лесом венам
плевать на совесть топора.
Когда дороги остывают,
пророчат вороны семь бед,
планета дышит островами
необитаемых сердец!
Забыв о кошельках и бабах,
ждут руки на висках Уфы,
как рухнут мысли в девять баллов
на робкий, ветхий плот строфы.
Душа моя – ты таль и опаль.
Двор проходной для боли жаждой.
Но если проститутка кашляет,
ты содрогаешься, как окрик.
Но все же ты тепла и зелена
и рифмой здорово подкована.
Я сплю рассеянным Есениным,
всю Русь сложив себе под голову.
Давно друзей не навещаю я –
все некогда: снега, дела...
Горят картины Верещагина
и пеплом ухают в диван.
А где-то с криком непогашенным,
под хохот и аплодисменты,
в пролет судьбы уходит Гаршин,
разбившись мордой о бессмертье.
Так валят лес, не веря лету.
Так, проклиная баб и быт,
опушками без ягод слепнут
запущенные верой лбы.
Так начинают верить небу
продажных глаз, сгоревших цифр,
так опускаются до НЭПа
талантливые подлецы.
А их уводят потаскухи
и потасовка бед и войн.
Их губы сухо тянут суки,
планета, вон их! Ветер – вон!
При них мы сами есть товар,
при них мы никогда не сыты.
Мы убиваем свой талант,
как Грозный собственного сына.
Но и тогда, чтоб были шелковыми,
чтоб не могли ступить на шаг,
за нами смотрят Балашовы
с душой сапожного ножа.
Да! Нас, опухших и подраненных,
дымящих, терпких, как супы,
вновь распинают на подрамниках
незамалеванной судьбы.
Холст 37 на 37,
такого же размера рамка.
Мы умираем не от рака
и не от праздности совсем.
Мы сеятели. Дождь повеет,
в сад занесет, где лебеда,
где плачет летний Левитан, –
Русь понимают лишь евреи.
Ты – лебедь. Лунь. Свята, елейна,
но нас с тобой, как первый яд,
ждут острова Святой Елены
и ссылки в собственное – я!
О, нам не раз еще потеть
и, телом мысли упиваясь,
просить планету дать патент
на чью-то злую гениальность!
Я – Бонапарт. Я – март. Я плачу
за морем, как за мужиком,
и на очах у черных прачек
давлюсь холодным мышьяком.
Господь! Спаси меня, помилуй!
Ну что я вам такого сделал?
Уходит из души полмира,
душа уходит в чье-то тело.
И вот уже велик, как снег,
тот обладатель.
Не беспокоясь о весне,
он опадает.
Но он богат, но он – базар,
где продают чужие судьбы.
Его зовут месье Бальзак,
и с ним не шутят.
С его пером давно уж сладу нет,
сто лет его не унимали.
Ах, слава, слава – баба слабая,
какие вас умы не мяли?..
Долой ваш суд, моя посредственность,
не прячьтесь в воротник, бездарность.
Как! Вы не можете без дамы?
На кой мне черт твоя наследственность?!
Когда мы сердце ушибаем,
где мысли лезут, словно поросль,
нас душат бабы, душат бабы –
тоска, измена, ложь и подлость!
Века, они нам карты путают,
их руки крепче, чем решетки,
и мы уходим, словно путники,
в отчаянье и отрешенность.
Мы затухаем и не сетуем,
что в душу лезут с кочергою.
Как ветлы над промокшей Сетунью,
шумят подолы Гончаровых.
Ах, бабы, бабы, век отпущен вам.
Сперва на бал, сперва вы ягодка.
За вашу грудь убили Пушкина.
Сидела б, баба, ты на якоре.
А-у! Есенину влистившая
глазами в масть, губами клевыми,
ты обнимаешь перестывшего
за не познавших, но влюбленных.
Тебе, не любящей одних,
его, как мальчика, швырять.
Да, до последней западни.
Да, до последнего шнура!..
О, если б знали вы, мадонны,
что к Рафаэлю шли на Пасху,
что гении сидят, как вдовы,
оплакивая страсть напрасную.
Что гении себя не балуют,
что почерк их ночами точится.
Что издеваются над бабами,
когда не в силах бросить творчество!
Когда изжогой мучит дело,
и тянут краски теплой плотью,
уходят в ночь от жен и денег
на полнолуние полотен.
Да! Мазать мир! Да! Кровью вен!
Забыв измены, сны, обеты.
И умирать из века в век
на голубых руках мольберта!
Полина! Полоня меня
палитрой разума и радости,
ты прячешь плечики, как радуга,
и на стихи, как дождь, пеняешь.
Но лишь наклонишься ты маком,
губами мне в лицо опав,
я сам, как сад, иду насмарку,
и мне до боли жалко баб!..
Январь 1964 (в редакции 1977)
сгенерировано за
0.021415948867798 сек.
назад >
на главную
>
наверх
Наш электронный адрес:
zhurbin_andrey@mail.ru
